Сын господаря Валахии Влада Драгула. Румынский красавец в объятиях турецкого владыки. Атмосферу как нельзя лучше описывает поэзия самого султана, чудесного Авни:
Ох, красавец мой весенний, румянцем роз твоё лицо цветёт,
А щек багрянистое зарево затмит сиянье Мира Красоты.
Своей красой ты Саду Совершенства даришь чистоту и свет,
Цветущей красотою ты привносишь радость юности весны.
Тело твоё — что хворостинка, ты выше кипарисов самых стройных;
Превыше всех шедевров красоты — небес твоя фигура достает.
Ты сердца моего дворец в руины обрати, о, строитель мук моих!
Ведь в один день руин, этих творений красоты, больше не станет.
Царь красоты — лицо твоё, брови-привратники его не прекращают охранять;
Глаза, как палачи, опасные, а стражи-локоны пленяют чернотой ночной.
Лучше взгляни на благоверного, любя, он не способен лицемерия избежать.
Хвала Всевышнему, Авни не тот, кому постыдно наслаждаться красотой.
(57-я газель)
Кроме моего поэтического перевода, я делала еще дословный перевод:
1. О, наполнено розами и цветами лицо твоё, краса весны!
Солнцем своего румянца ты освещаешь мир красоты.
2. Сад красоты благодаря твоей красе полон чистоты.
Радуешь сиянием своего совершенства ты красоту весны.
3. Молодое деревце твоего тела — это высочайший кипарис красоты.
Величественнее твоя фигура в росте, чем труд красоты.
4. Обрати моё сердце ты в руины, о, строитель страданий!
В один день не будет творения этих руин и плодов красоты.
5. Султан красоты — лик твой, и привратник - бровь твоя,
Палач — глаза, и локонов чернота, как стражник врат красоты.
6. Лицемерия в любви избежать не может набожный, взгляни!
Благодаря Вседержителю, Авни не стыдится удовольствия от красоты.
Я постаралась не искажать стих лишней изобретательностью и учла только те слова, которые подразумевались в оригинале. 57-я поэма представляет для меня большой интерес своими не завуалированными символами, которые
изящно облекают образ таинственного возлюбленного. С самого начала стих очаровывает своей нежностью: "Твоё лицо наполнено розами" — поэт уподобил лицо возлюбленного благоуханному саду, его губы — благоуханному цветку, его алый румянец — розам. Весь стих посвящён красоте возлюбленного и не содержит трагичных и печальных ноток, присущих стихам Авни.
читать дальше
"Не благоухает роза без красы щек моего любимого".
Персидский поэт Хафиз Ширази, кумир Мехмеда (газель 229).
В глазах поэта возлюбленный своей красотой освещает мир, он привносит чистоту и радость в Сад Красоты (так иногда именуют земной мир или рай), и даже весна цветёт пышнее благодаря его присутствию. Либо это преувеличение для красивого оборота, либо поэт намекает на Бога (об этом узнаем чуть ниже).
"Виночерпий, приди! Мой возлюбленный наконец-то снял свою вуаль!"
Хафиз (газель 127).
В третьем бейте так и возникает ощущение сверхъестественных качеств его кумира, когда поэт восхваляет его тонкое тело, называя его шедевром красоты и "высочайшим кипарисом красоты" (кипарисами, как известно, в персидской поэзии называли стройных и высоких людей). Восхищение и чувства любовника настолько сильны и отчаянны, что он просит любимого разбить ему сердце и принести ему боль... Он знает, что нужно ловить момент, пока не поздно; он напоминает ему о быстротечности времени, ведь в один день они покинут этот мир, и каждый из них не сможет сыграть свою роль. Здесь-то и подкрадывается свидетельство того, что любимый султана — земной человек. Но почему всё-таки он его так высоко восхваляет? Высокопарные обороты использовались неспроста, а в целях суфийской практики назара — созерцания божественного присутствия в земных формах. Такой метод ещё назывался шахид-назар — любование красивым юношей (шахид — араб. букв. "свидетель" или назар ила 'л-мурд —созерцание безбородых, и, согласно практике, суфий любовался миловидным отроком и видел в нем Бога или его неповторимо прекрасное творение, таким образом, наблюдающий размышлял, восхищался, наслаждался, и через это воспитывал в себе возвышенные, и благородные качества.
Любуйся лицом возлюбленного, твои глаза обязаны смотреть,
Ведь для того глаза и были созданы, чтоб зреть.
Хафиз (Газель 118)
В пятом бейте Авни одевает возлюбленного в новые метафоры, которые, словно искусно сотканная ткань, облекают его идеальный образ. Слова рисуют почти сюрреалистический портрет: лицо как повелитель всего прекрасного, брови — изящные и строгие привратники, глаза и взгляд суровые, как палачи, а смоляные локоны по обеим сторонам лица, как
стражники сторожат его красоту. Рассматривая термины в оригинале можно заметить, насколько глубок и многозначен смысл поэмы, например, словосочетание "перде-дар" - занавес у двери, или "стражник у двери", буквально "открывающий занавес", с коим были сравнены чёрные локоны возлюбленного, символизируют тайну и силу, закрывающую или защищающую его лицо. Волосы в Древнем Востоке считались символом чести и престижа, и потому если кто-то хотел опозорить честь рода или хозяина, то в знак презрения отрезал волосы у его раба. Если сам господин был недоволен своим слугой, то мог приказать укоротить ему волосы. Известна история, связанная с султаном Мехмедом и его наставником Ахмедом-пашой, который влюбился в одного из его фаворитов. Согласно записям османского историка Ашика Челеби, основывавшего свой пересказ на сведениях Латифи Челеби, некоторые личности при дворе завидовали высокому положению Ахмеда и, узнав о любви поэта к пажу, предъявили эту новость султану как скандал. Будучи смышлёным, Мехмед, решил сперва проверить правдивость обвинений: приказал состричь этому пажу волосы или спрятать их под колпак. Юношу он отправил с шербетом к Ахмеду, пока тот посещал баню. Мехмед ожидал, что если поэт увидит своего любимца в таком облике, то тот скажет что-нибудь, и это выдаст его чувства. Когда всё было устроено, поэт увидел красивого мальчика без длинных кудрей и прочитал следующие поэтические строки:
Даже если локоны твои пропали, о, идол иноверия!
И пусть зуннар* твой был отрезан, а мусульманином ты не стал.
*Зуннар - пояс веры (метафора). Оригинал:
Zülfün gidermiş ol sanem kâfirliğin komaz henüz
Zünnârını kesmiş veli dahi Müselman olmamış
Стрижка волос также означала отречение от материальных благ, в иных случаях и от языческой веры. Поэтому атрибутом немусульман и рабов являлись длинные волосы. Нередко два локона по обеим сторонам лица были не только знаком принадлежности слуги к своему господину, но и знаком его достоинства, гордости и, как ни удивительно, потенциальной опасности для других, посему кудри прекрасных молодых мужчин сравнивали со змеями или драконами, чьи укусы были смертоносны. Существуют другие сравнения с сетями, силками, верёвками и цепями. Сравнение локонов с "ворами" у
Мехмеда есть в 15-й газели, а также, с соколами в 24-й и в 39-й газелях.
Богу хвала за то, что даровал он мне любовь к длинным волосам,
Однако в чем теперь отличие душистых кудрей от чёрных змей?
Персидский поэт Камалуддин Исмаил (ум. 1238).
Если ветер вскинет твои волосы, и покажется твоя румяная щека,
Мне кажется, будто дракон проснулся, чья пасть извергнула огонь.
Джафер Таджызаде (1452-1515), фрагмент из касыды, посвященной сыну Мехмеда, Баязиду II.
Макта — последний куплет объясняет весь смысл поэмы, он посвящён шахид-назару, чем Мехмед и гордится. Известно, что ортодоксальные теологи не признавали практику любования красотой юноши, ведь в исламе это было запрещено. Они даже считали это началом разврата из-за того, что некоторые могли использовать такую практику для своих гомоэротических страстей и желаний, и потому многими суфиями и теологами такая практика порицалась как харам. Вопреки этому, многие великие авторы и литераторы Персии и Османской Империи продолжали посвящать свои труды о любви к юношам. Как главное оправдание своим взглядам некоторые учителя суфизма приводили хадис, в котором сказано: "Я видел Бога в образе красивого юноши, который носил шапку набекрень" (15:227), хотя утверждение вызывает недоверие и несогласие в ортодоксально-религиозных кругах.
Я не спускаю глаз своих с несчастных критиканов,
И потому они не знают, что я играю взглядом с тобою.
Персидский поэт Саади Ширази, тоже знаменитый автор, как пример для Мехмеда и многих османских поэтов.
О том, что многие суфии не делали большой разницы между духовной и человеческой любовью, можно почитать в небольшой статье на эту тему. В вопросе интерпретации этой идеи в поэзии важно заметить, что набожные авторы, воспевая чувственную красоту, подразумевали Бога, тогда как светские поэты и правители, украшая свою лирику религиозными метафорами, как правило, отдавались любви к своим прелестным фаворитам и рабам. Они ничуть это не скрывали в отличие от некоторых...
В первой строке последнего двустишия Мехмед упоминает набожного и, вероятно, фанатичного человека, который, хотя и осуждает любое проявление чувственности, но всё же сам не может перестать втайне любоваться запретным. Мехмед считает это лицемерием. Сам он не стыдится этого, и с гордостью восхищается красотой молодых мужчин. В этом смысле в глазах верующих Мехмед выставляет себя как честного еретика, и, на самом деле, он честен перед собою.
Если скажешь ты мне: "Отрекись от вина, красавцев, и музыки",
О, Суфий, я не послушаю этот зов!
(Меали. Газель 39, строка 1)
Видимо, вопреки неприятию со стороны религиозных знатоков, Мехмед продолжал открыто любить юношей и даже не смущался того, что это было неприемлемо в его вере. Из всех османских правителей он был не только султаном, распоряжающимся беспрецедентной властью и влиянием, кроме того, целая плеяда его кумиров, была его единомышленниками (Джами, Саади, Хафиз). Из истории Мехмеда становится понятно, что он был своевольным человеком и одним из самых свободолюбивых правителей той эпохи. Являясь покровителем искусств, он охотно заказывал произведения живописи у мастеров Европы. Его интерес к реалистическому европейскому искусству, которое в исламе было запрещено, многие историки рассматривают как парадоксальное для того времени явление. Детские рисунки Мехмеда, отражающие итальянский стиль, доказывают, что он уже с самого детства был способным и необычным ребёнком. Не исключено, что своенравность и неукротимость он мог унаследовать от своего отца Мурада II. Согласно записям историков, он пил вино и даже гнал прочь фанатиков, которые пытались убедить его в том, что это грех. Мурад не видел в этом ничего зазорного. Также доступны сведения у того же Брокьера и ещё Пускуло, что он был расположен к мужской любви и имел множество юных фаворитов. Очевидно, винопитие не влияло на него дурно, наоборот, он
становился расточительным и щедрым.
Не фанатичный взгляд отца мог оставить след в воспитании его сына Мехмеда. Вера, лишённая ревностного следования всем принципам не означала впадение в распутство. Вопреки сомнительным слухам о развязной жизни Фатиха, османский биограф Мустафа Али в своей книге "Meva'idu'n-nefa'is fi kava'idi'l-mecalis" пишет, что во времена Завоевателя на службу во дворец выбирали молодых мужчин согласно науке физиогномики, чтобы они были высокоморальными и порядочными. У византийского автора Критовула в его "Истории" мы также можем прочитать, что султан Мехмед ценил и принимал юношей не только по критерию внешности, но и по их воспитанности и нравственности. Очевидно, что это во многом подтверждает его здравые вкусы и высокую эстетику. Многие фавориты Мехмеда были миловидными юношами из благородных семей, и одним из самых любимых стал Раду, сын Дракулы II, прозванный "Красивым"
(Фрумос) за свою привлекательность и любовные отношения с султаном.
SaveSaveSave